Петр Павленко - Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
— В чем я виноват перед фюрером? — едва слышно спрашивает он.
— Я прикажу тебя расстрелять сегодня же, сейчас же!
Гиммлер знает, что возражать сейчас бесполезно. Вздрагивающей рукой он поправляет пенсне и, прикрываясь этим жестом, внимательно разглядывает присутствующих. Кальтенбруннер откровенно торжествует. У Бормана лиловые пятна выступили на изрытых морщинами щеках, в складках губ притаилась злорадная усмешка.
Гиммлер наклоняет голову и ждет, пока Гитлер устанет бесноваться. Наконец Гиммлер произносит:
— Я готов умереть в любую минуту, когда это понадобится фюреру. — В голосе Гиммлера полная покорность. — Но перед этим прошу разрешения…
Маленькой передышки было достаточно Гитлеру, чтобы снова начать неистовствовать. Слова вылетают у него изо рта вместе с брызгами слюны. Единственное, что можно разобрать, это слово «расстрелять!»
И снова Гиммлер улавливает паузу.
— Прошу разрешения доложить фюреру…
Гиммлер настойчив. Он знает, что в этой настойчивости его единственное спасение. И действительно, Гитлер начинает понемногу выдыхаться, но припадок бешенства еще не кончился.
— Я вытащил вас из грязи! — он потрясает кулаками. — Кем бы вы были без меня? Мелкие лавочники! Убийцы! Расстрелять всех!
Гиммлер знает, что надо сразу сказать самое главное. Оглушить. Тогда игру можно выиграть.
— Я не могу умереть, не доложив моему фюреру… — очень ровным голосом говорит он. — Я вел переговоры от имени фюрера с представителями деловых кругов Соединенных Штатов Америки.
Гитлер торжествует:
— Ага!
— Действуя по начертаниям фюрера и от его имени, — спокойно продолжает Гиммлер, но маленькая рука, поправляющая пенсне, дрожит, — я пытался столкнуть лбами американцев и русских. Разве не вы, мой фюрер, учили нас, что англосаксы и русские неизбежно столкнутся?
— Да, да, — неопределенно говорит Гитлер и снова принимается за ногти. — Это будет решением войны.
— Все, что мне хотелось услышать! — Гиммлер наклоняет голову. — Теперь я готов умереть.
Гитлер пытливо смотрит на Гиммлера:
— Ты… не обманываешь меня?
— Подумайте, мой фюрер, — говорит Гиммлер, — Генрих Гиммлер был вам верен всегда! Вспомните, американцы приехали к нам сюда, в Берлин… Зачем? Ведь они союзники русских, а они приехали в тайне от них. Сегодня американцы предают русских, завтра они нападут на них…
— Да, нападут!
Гитлер еще раз заглянул в глаза Гиммлеру, затем подошел к Борману:
— Что все это значит?
Борман уже приготовился к этому вопросу.
— Произошла ошибка.
Он с сияющим лицом подошел к Гиммлеру и, пожимая ему руку, сказал:
— Дорогой Генрих, бывают ошибки, которые делают человека счастливым! — Повернулся к Гитлеру и добавил: — Мой фюрер, глядя в глаза нашего честного Генриха, я вспомнил ваши слова.
Гитлер подозрительно насторожился:
— Какие? Не помню!
— Вы сказали, что если бы на русском фронте был Гиммлер, то не было бы отступления, за которое расстрелян генерал Харпе. Вы, мой фюрер, тогда искали человека, который остановит русских на Одере. Вот он!..
— Я?!
Как ни хорошо владел собой Гиммлер, Гитлер все-таки заметил, что ему это предложение не очень-то пришлось по душе. Этого было достаточно, чтобы мгновенно принять решение.
— Да! — отрывисто сказал он.
— Мне командовать фронтом? — голос Гиммлера дрожал от страха.
— Решение принято! Назначение состоялось! Ты командуешь группой «Одер». — Гитлер идет к столу, затем быстро поворачивается к Гиммлеру. — Ты хочешь возражать?
— Нет! — Гиммлер видел, что все присутствующие только и ждут его возражения. — Я принимаю с радостью любое назначение, которое дает фюрер… Но… там хаос! Войска отступают.
Этих невольно вырвавшихся слов было достаточно, чтобы Гитлер вновь пришел в ярость.
— Отступают! — завопил он. — Эти подлые, вшивые войска, забывшие о славе предков? Они отступают? Каждый мерзавец, который сделает хотя бы один шаг назад, должен быть расстрелян на месте.
Здесь Кальтенбруннер, молчавший во время всего разговора, поддакнул:
— Несомненно!
— Придется расстрелять очень многих… — осторожно заметил Гиммлер.
— Если солдат отступает, он должен быть расстрелян! Если народ отступает, он должен быть уничтожен. — Гитлер поднял глаза к небу. — Если германский народ не выиграет этой войны, он должен быть уничтожен! Весь до последнего человека. Мне начинает казаться, — Гитлер выпятил грудь, как делал это всегда, когда предполагал, что произносит исторические слова, — что народ, который позволяет себе отступать, недостоин такого фюрера, как я!
Гитлер всматривался в лицо каждого по очереди, проверяя эффект сказанных слов. Затем он подошел к столу:
— Теперь убирайтесь все! Мне нужно сосредоточиться! Я буду думать о будущем!
— Хайль!
Все трое выкрикнули это с привычным автоматическим единодушием и гуськом вышли из кабинета.
В приемной Гиммлер и Борман идут рядом. Гиммлер бросает через плечо:
— Ну что, дорогой, на этот раз не вышло? — в голосе Гиммлера злорадные нотки.
— Не торопись, мой милый, не торопись! — Борман улыбается. — Харпе был расстрелян только за то, что русские продвинулись на сто километров. А сейчас они продвигаются по тридцать километров в день. И отвечать за это будешь ты!
Москва. Кабинет. Зашторенные окна. В кресле дремлет человек в штатском.
В кабинет осторожно входит генерал-майор.
Иван Васильевич открывает глаза:
— Который час?
— Утро, Иван Васильевич, — отвечает генерал-майор. — Может, позже притти?
Иван Васильевич поднимается:
— Нет, нет, давайте. Что там у вас?
— Дементьев сообщает, что Гиммлер назначен командующим группой «Одер».
Иван Васильевич усмехнулся:
— Гиммлер — командующий? Окончательно с ума посходили. Похоже — работа Бормана.
Генерал-майор подходит к окну, распахивает шторы:
— Да. Особый способ удалить Гиммлера от Гитлера.
— Какая чепуха. Земля уходит у них из-под ног, а они грызутся, как пауки в банке. Есть что-нибудь от Н-11?
— Американцы назначили встречу с Круппом, Шахтом и другими.
— Вот это поважнее, — говорит Иван Васильевич, глядя на часы. Встреча с Круппом… протягивают лапу к Руру. Уже начали хлопотать о новой войне. Передайте Дементьеву, — голос его становится суровым, — что нам очень важно знать подробности этой встречи.
Генерал-майор озабочен:
— Трудно, Иван Васильевич.
— Надо им помочь!
— Постараемся найти какую-нибудь зацепку.
Иван Васильевич одобрительно улыбается:
— Вот, вот, найдите.
— Слушаюсь! Сегодня же передам Дементьеву. А поручить, я думаю, придется Н-11.
— Очень хорошо. Держите меня все время в курсе…
— У меня все. Разрешите итти? — спрашивает генерал-майор.
Человек в штатском кивает.
Раннее мартовское утро 1945 года в Берлине, несмотря на весну, было невеселым. Едкий дым от пожарищ после очередной бомбежки еще курился на улицах. Его несло ветром из центральных кварталов.
Предместье Берлина — Моабит было пустынно. Рабочее время прошло, а дети питались так плохо, что играть на улице им не хотелось.
Многоэтажные серые и красные дома, щурясь подслеповатыми заклеенными бумагой окнами, хмуро высились среди груд щебня.
Марта торопливо шла по пустынной улице. Остановившись возле одного из домов, она оглянулась: нет, никто не увязался следом.
Марта вошла в подворотню, пересекла узкий двор и нырнула в подъезд. Лестничная клетка казалась нескончаемой. На одной из площадок лестницы Марта задержалась.
На двери скромная табличка: «Доктор Карл Кресс. Зубные болезни. Приема от 12 до 4».
Кабинет зубного врача Карла Кресса. В зубоврачебном кресле сам хозяин. Это крепко сбитый, широкоплечий человек, с круглым добродушным лицом. Веселые карие глаза, обычно оживленные, сейчас смотрели строго и устало.
Возле него, облокотясь на кресло, сидел его друг и руководитель Зиберт. Зиберту не больше сорока лет, но голова его совершенно седа.
— Среди нас бродит провокатор, Карл.
Но Кресс не ответил. Он напряженно прислушивался.
— Что там? — спросил Зиберт.
— На лестнице у наших дверей кто-то остановился.
Карл начал натягивать белый халат и снова прислушался.
— Нет, пошел выше.
— Ты основательно истрепал себе нервы, Карл, — сказал Зиберт.
— Нет, я сравнительно спокоен, когда ты не у меня.
— Ладно! — Зиберт усмехнулся. — Адрес твоей квартиры знают только четыре человека… Читай листовку.
Из биксы, в которой кипятят инструменты, Кресс достал тонкую полоску бумажки и начал читать.
— «Немецкие матери и жены! — голос Кресса дрогнул. — Ваши мужья, сыновья и братья умирают за безнадежное дело. Есть две Германии: Германия нацистских убийц и Германия угнетенных. Эти две Германии разделяет глубокая пропасть…»
